Размышления экзистенциального психотерапевта о помощи клиенту, имеющему глубокий травматический опыт

Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Жизнь человека, перенесшего тяжелую психологическую травму, – это совершенно определенный жизненный мир, во многом отличный от мира людей, не имеющих травматичного опыта.

Карен Хорни пишет, что самореализация, развитие зрелой личности — это путь реализации человеком своего реального «Я», того, что есть на самом деле. Отсюда встает первая задача психотерапии травмы – признание, принятие своего реального травмированного Я, признание и принятие своей странной и тяжелой истории. Травматику не всегда легко решить эту задачу. Он многообразными способами стремится избежать признания реальности тех кардинальных изменений, которые внесло в его жизнь травматическое событие (или ряд событий). Он никогда уже не станет прежним. Травма навсегда «вмонтирована» в структуру его личности, в его отношение к миру в целом, к отдельным людям. Мир никогда не станет для него достаточно безопасным. Мотивация обеспечения безопасности будет превалировать над другими основными жизненными мотивами; над стремлением к близости, в первую очередь.

Если травмированный человек принимает реальность своих ран и страданий, принимает собственную боль, то это перерастает в сочувствие и терпимость к другим людям. Ведь именно близость с другими людьми когда-то принесла Жертве страдание. (Здесь я не говорю о так называемых техногенных или природных катастрофах. Человек, ставший, например, жертвой стихийного бедствия, не может отчетливо персонифицировать источник боли. Но, он инстинктивно будет пытаться это сделать, обвиняя спасателей, врачей, самого Господа Бога. Вспоминается повесть Пушкина «Станционный смотритель», когда разгневанные постояльцы почтовой станции вымещали свое раздражение от плохих дорог, лошадей, свою усталость от долгого пути на бедном Самсоне Вырине – станционном смотрителе. Таким образом, здесь работает тот же механизм: и желание близости как источника спасения и поиск виноватого – Насильника.)

Хайдеггер использует термин «вброшенность» применительно к тому факту, что, родившись, мы были помещены в существование, которое не выбирали. То же состояние человек испытывает в моменты угрозы жизни, он как бы «вброшен» в ситуацию, которую не выбирал, и это неизбежно сопровождается страхом смерти и ощущением ужаса экзистенциальной изоляции. В момент травмы рушится наше иллюзорное представление о мире как о чем-то упорядоченном и стабильном, рушится наша вера в то, что есть кто-то другой, кто охраняет тебя. Поэтому, чем ранее травма в онтогенезе, тем сложнее ее проработать потом, если только она сразу не стала предметом психологической помощи.

Итак, «лечение» травмированного – это, в первую очередь, построение безопасного пространства отношений «терапевт-клиент». Если мы не можем избавить человека от ощущения экзистенциальной изоляции, мы можем смягчить ее переживание, не оставляя клиента в изоляции межличностной. А.Макфарлейн, Б.Ван дер Колк пишут о том, что «только очень немногим пострадавшим от травмы удается избежать беспощадного понимания того, что их боль, обманутое доверие и потери не имеют для окружающих никакого значения. Для многих пострадавших это осознание становится одним из самых болезненных уроков, преподносимых травмой. Зачастую они чувствуют себя брошенными и преданными самыми близкими людьми. Увы, нередко страдание не приносит жертве повышенного чувства любви и значимости со стороны других. Оно, скорее приводит к одиночеству и разрушению веры».

И.Ялом говорил о том, что «экзистенциальная изоляция часто удерживается в терпимых рамках через межличностное присоединение». Этому присоединению в клиент-терапевтических отношениях, безусловно, способствует строгое соблюдение сеттинга – контракта, терапевтических рамок, конфиденциальности. Но, замечу, что даже сугубое соблюдение рамок психотерапии не гарантирует, что травмированный не станет обвинять терапевта во всех смертных грехах. Даже более того, это хороший этап терапии, показатель ее продвижения, когда Жертва перестает видеть в терапевте Спасателя и получает возможность выразить накопившиеся негативные переживания. Пусть и не по адресу. Возвращение клиента к реальности – это следующая задача работы, но, сначала стоит признать и клиенту и терапевту, что Жертва имеет право на злость. Если этот этап не пройден, то переход на следующий уровень станет невозможным, и Жертва остановится на уровне постоянного отыгрывания, на поиске новой Жертвы («мне было больно, пусть и тебе будет»).

Второе – доверие. Отличительная черта Жертвы – недоверие к самому себе и к другим людям. Недоверие к себе базируется на двух важных посылках – диссоциации и невротическом чувстве вины.

Диссоциация предполагает, что, при определенных влияниях среды, срабатывает внутренний триггер (переключение). Среда «включает» триггер, когда в ней происходит что-то, пусть даже отдаленно напоминающее травматическую ситуацию: запах, взгляд, интонация, месторасположение окружающих предметов и т.п. И какие бы разумные доводы не приводили окружающие, да и сам человек, он вдруг ведет себя крайне иррационально. Вспомним, например, фантастическую историю доктора Джекила и мистера Хайда, в которой Р.Л. Стивенсон попытался литературными средствами отразить этот опыт «переключения».

Недоверие к себе зиждется на том, что человек, который не знает, как работает его триггер, становится заложником бессознательных реакций, выработанных в ситуации угрозы жизни или серьезной угрозы физическому или психическому здоровью. Клиент в такой момент становится «не собой» (неким мистером Хайдом) и говорит и делает вещи ему в обычной жизни не свойственные. Выйдя из этого состояния и даже будучи в нем, он может со страхом и недоверием наблюдать сам за собой и дивиться своим странным повадкам и способностям. В этом состоянии, кстати, могут совершаться вовсе не обязательно плохие дела. В состоянии аффекта человек способен на подвиг. Вспомним Александра Матросова – в здравом уме и твердой памяти на амбразуру не полезешь.

Травмированный не доверяет самому себе. Куда, к позору или к славе приведет его бессознательное? Чаще всего, конечно, исходом включения диссоцициативного механизма и поступков, совершенных под его влиянием, является глубокий «токсичный» стыд за себя. Тут уж так легко не скажешь себе: «Ну, что, котик, сплоховал?» или «Ну, что-то тебя, брат, занесло сегодня». Ночи без сна, полные стыда и раскаяния – реальность травматика. Не в силах встретится с собственным стыдом и, не обретя еще доверия к терапевту, клиент может уйти с терапии, уйти из тех, почти единственных «лечащих» отношений, которые ему могли бы помочь.

Здесь мы переходим ко второй немаловажной предпосылке самонедоверия – чувству вины. Каждая Жертва где-то глубоко-глубоко, даже если никогда не признается себе в этом, «знает» - это она виновата в случившемся. Избитый ребенок уверен, что он был «плохим мальчиком», изнасилованная девушка «сама» дала понять насильнику, что она доступна, жертва автоаварии не сомневается, что выбрала «неправильный» путь и не справилась с управлением.

Чувство вины и самопорицание неотвязно преследуют Жертву, заставляя ее совершать символические действия покаяния. Здесь вариантов не счесть. Это и жизнь с человеком, который унижает и бьет, и промискуитет, и алкоголизм как форма саморазрушения. Переедание также подкрепляется символическим стремлением обеспечения «островка» безопасности в непредсказуемом мире и бессознательным желанием женщины создать малопривлекательный для мужчин образ себя. Ряд исследований многократно отмечают, что люди, однажды перенесшие травму, подвержены повторной ретравматизации.

Трудоголизм – прекрасное спасение от боли. Профессиональными спасателями тоже становятся не от хорошей жизни, и психологами в том числе. Травматики склонны погружаться в работу, как в сферу, где они чувствуют себя наименее уязвимыми («ничего личного, только бизнес»). Результаты Гарвардского исследования 50-летних мужчин показали, что индивиды с развившейся после Второй мировой войны ПТСР гораздо чаще упоминаются в справочнике «Кто есть кто», чем их нетравмированные сверстники.

Психологическая работа с невротическим чувством вины должна идти в двух параллельных направлениях – признании собственной ответственности за самодеструктивное поведение в настоящем и «передачи» ответственности за нанесение травмы Насильнику. И, особенно в случае катастрофы техногенной или стихийной – работа по снятию болезненного контроля над неконтролируемым. Здесь хорошо зарекомендовал себя прием самораскрытия терапевта, который показывает клиенту собственную беззащитность перед миром и те способы, коими он справляется с болью и отчаянием принятия реальности жизни.

Мы как экзистенциальные терапевты работаем не с прошлым как таковым, а теми воспоминаниями о прошлом, которые обустраивают жизнь клиента в настоящем и с тем, как проектируется на этой основе его будущее. Здесь я приведу лишь цитату И. Ялома, который коротко и емко отразил смысл работы с чувством вины в проекции прошлое-настоящее-будущее. Он говорит: «Когда экзистенциальный терапевт работает с виной, это вина не за плохо сделанный выбор, а за отказ делать новые».

Эта психотерапевтическая работа напрямую связана с важной экзистенциальной темой – темой свободы. Вопросы, которые мучат Жертву: свободна ли я быть такой, какая я есть? Свободны ли другие люди делать в отношении меня то, что им хочется? Где границы моей свободы и КАК это – быть свободным?

Самый прекрасный фильм, который я знаю, про настоящую работу с травмой, где отчетливо и красиво показаны исцеляющие отношения терапевта и травматика – это, конечно, «Умница Уилл Хантинг». Я уверена, что подробный разбор перипетий этой картины гораздо ценнее для практического психолога, чем многие лекции по теории посттравматического стрессового расстройства.

Я думаю, в этой связи следует коснуться и темы ценностей и смыслов, которые ярче всего проявляют себя в трансферентных и контртрансферентных отношениях терапевта и клиента. То, что будет делать клиент достаточно предсказуемо – он будет блуждать в «трех соснах», в треугольнике Карпмана: жертва-преследователь-спасатель. Дело терапевта чутко прислушиваться к себе, пробираясь между Сциллой и Харибдой предложенных ролей, отвечать себе на вопрос: кто я сейчас для клиента. И вообще, кто я, если не играю эти набившие оскомину роли?

Еще один камень преткновения для терапевта – это наслаждение Жертвы своими страданиями. «Есть упоение в бою», - как сказал поэт. Эти слова можно отнести и к травматику: он упивается своей болью. Неопытному терапевту, особенно тому, кому не знакомо это свое желание «порисоваться», бывает трудно выдерживать тон отношений. И тогда они «скатываются» или в насмешку и иронию или в преувеличенную, даже слащавую «поддержку». По сути можно считать, что они опять «попались», поскольку эти две роли – это лики все тех же Насильника и Спасателя.

Мы уже говорили о том, что основа отношений, приносимых терапевтом в контакт с глубоко травмированным клиентом – это обеспечение безопасности и доверия. Какие бы сложные контрпереносные чувства не обуревали терапевта – это, в первую голову, дело его и его супервизора. Их привнесение и анализ – самая скрупулезная, ювелирная часть работы терапевта. Здесь важно «зацепить», заинтересовать, увлечь недоверчивого клиента, но не отпугнуть его. Через привнесение собственной личности в терапию психолог способен предъявить клиенту свою систему ценностей и смыслов существования, расширив его картину мировосприятия, позволив ему начать «под другим углом» смотреть на свою жизнь и место в ней, помочь нащупать собственную неповторимую миссию в этой единственной, подчас трагичной, и от того не менее прекрасной жизни.