Из опыта чувств от работы с онкологической больной в течение года: 2001-2002.
Смерть наступила 3 февраля 2003 года.
Мне трудно. Меня душат слезы. И мне некому помочь сегодня. Я – психолог, около года встречавшийся с прикованной к постели женщиной по просьбе ее подруг и дочери. Сегодня она умерла. Ее звали Валя.
Взросление психолога, наверное, начинается после того, как поработаешь для улучшения жизни клиента, а потом похоронишь его. Вместе со своей работой. (Чего улучшал-то?) Хотя этот трудный опыт, конечно же, переживет смерть клиента, возрастет и возмужает в психологе. И поможет другим клиентам. А потом... умрет вместе с психологом. Если не останется в словах книги. Наверное, пора писать книгу.
Как быстро - всего за три дня - изменилось во мне отношение к Смерти. Сначала, 29 января, я отнесла к Ней своё почтение и страх. И еще могла что-то говорить. Лепетать у постели бледной, худющей и обездвиженной Вали о Том Свете и кормлении души Прекрасным. О подготовке к рождению в Свет. О святых на иконках возле ее постели, которые не помогают ей потому, что не понимают, о чем она их просит – то жить просит, то умереть.
И разговор этот был возможен, пока Валя отвечала или спрашивала:
- Я умру?
- Да. – И торопливо: – Мы все когда-то умрем. (Только ты - раньше, подумалось трусливо...).
- Поговори со мной еще! - ... И мы говорили.
А через три дня, 1 февраля, она уже ни о чем не спрашивала. Я отнесла к ее 54-летнему уже бессознательному телу совсем другой страх: он стал каким-то детским. Заодно у меня появилась псевдовзрослая суетливость и странная одышка во время чтения вслух молитвы. Испугало странное, неконтролируемое угасание своего голоса, как будто жизнь уходит по капле и из меня.
И пришло малодушное решение: всё, хватит читать ей, она все равно не слышит или не может показать мне, что слышит. Буду читать не молитвы, а Ирвина Ялома – и себе, чтобы не задыхаться, не бояться, чтобы жить. Читаю не для того, чтобы помочь ей уйти с миром, взяв на себя функцию священника, подготавливая ее душу к переходу в другой мир, о котором сама-то - только догадываюсь! Читаю, чтобы помочь себе жить. Не смотреть на смерть, сбежать от нее, не быть с ней.
А как же профессиональный долг – остаться в контакте до конца?! Но это выше моих сил! И потом, никто же не видит моего подвига. Подвига психотерапевта. И Бог не видит, казалось мне тогда. Вся моя синкретическая вера тут и окончилась, попросту растворилась в панике трехчасового одиночества у постели умирающей Вали (ее дочь отпросилась отдохнуть).
Кто я здесь, зачем? Не родственница, не сиделка, не священник. Так, Колобок на кончике носа Лисы своего профессионального тщеславия. Собственного задыхающегося носа.
В этот день Смерть потеряла свою невинность и торжественность, стала будничной и нетерпеливой. Как люди на поминках. Я поняла, что «никто не хотел умирать» – это сказано не про войну. Это про мирных и трусливых остающихся чужих. Или нейтральных - как я. Про ищущих выгоду – опытно-образовательную, переживательскую, писательскую – даже в смерти клиента. «Зато, какой опыт!» - это пока все, что я слышала в эти дни от коллег и своих близких в качестве утешения. И задачу: «не провалиться», не слиться, не идентифицироваться с умирающим клиентом. Остаться в рамках «профессиональности».
Внутри звучит приказ, уж и не знаю, чей: «Не чувствовать!»
- Есть не чувствовать! – с облегчением подчиняюсь и оправдываюсь, опять же, чтобы домашние не огорчались: «что ж, из-за каждого клиента у нас теперь в доме траур будет?..» И вообще, нечего работу домой таскать.
... В этот же день родилась сестренка у моих детей ...
Где-то рядом, прокатываясь грозой и радугой, но не заливая меня лично, происходит величайшая экзистенция – умирает и рождается жизнь. Уход во вторую темноту и приход из первой. Чтобы что? Чтобы жить. «Клеить обои и шить сарафаны из ситца. Предполагается, все это будет носиться». Предполагается, про это следует жить.
Выступать на ТВ, ходить на методобъединения, красить ресницы, худеть, готовить пищу, отвозить маме мазь, посещать супервизию, писать диссертацию, сны и протоколы встреч с клиентами, звонить о диване, продавать гараж, вести уроки психокоррекции, писать характеристики...
Где же я – та, кто все это сделает? Наверное, на конце этой ручки, с той её стороны. Как на удочке. (Кстати, как быть в этой метафоре с клавишами компьютера?..)
P. S. Прости меня, Валя. Прости, что даже в твоей смерти я продолжаю искать себя. Продолжаю висеть на удочке своего нарциссизма.
Смерть наступила 3 февраля 2003 года.
Мне трудно. Меня душат слезы. И мне некому помочь сегодня. Я – психолог, около года встречавшийся с прикованной к постели женщиной по просьбе ее подруг и дочери. Сегодня она умерла. Ее звали Валя.
Взросление психолога, наверное, начинается после того, как поработаешь для улучшения жизни клиента, а потом похоронишь его. Вместе со своей работой. (Чего улучшал-то?) Хотя этот трудный опыт, конечно же, переживет смерть клиента, возрастет и возмужает в психологе. И поможет другим клиентам. А потом... умрет вместе с психологом. Если не останется в словах книги. Наверное, пора писать книгу.
Как быстро - всего за три дня - изменилось во мне отношение к Смерти. Сначала, 29 января, я отнесла к Ней своё почтение и страх. И еще могла что-то говорить. Лепетать у постели бледной, худющей и обездвиженной Вали о Том Свете и кормлении души Прекрасным. О подготовке к рождению в Свет. О святых на иконках возле ее постели, которые не помогают ей потому, что не понимают, о чем она их просит – то жить просит, то умереть.
И разговор этот был возможен, пока Валя отвечала или спрашивала:
- Я умру?
- Да. – И торопливо: – Мы все когда-то умрем. (Только ты - раньше, подумалось трусливо...).
- Поговори со мной еще! - ... И мы говорили.
А через три дня, 1 февраля, она уже ни о чем не спрашивала. Я отнесла к ее 54-летнему уже бессознательному телу совсем другой страх: он стал каким-то детским. Заодно у меня появилась псевдовзрослая суетливость и странная одышка во время чтения вслух молитвы. Испугало странное, неконтролируемое угасание своего голоса, как будто жизнь уходит по капле и из меня.
И пришло малодушное решение: всё, хватит читать ей, она все равно не слышит или не может показать мне, что слышит. Буду читать не молитвы, а Ирвина Ялома – и себе, чтобы не задыхаться, не бояться, чтобы жить. Читаю не для того, чтобы помочь ей уйти с миром, взяв на себя функцию священника, подготавливая ее душу к переходу в другой мир, о котором сама-то - только догадываюсь! Читаю, чтобы помочь себе жить. Не смотреть на смерть, сбежать от нее, не быть с ней.
А как же профессиональный долг – остаться в контакте до конца?! Но это выше моих сил! И потом, никто же не видит моего подвига. Подвига психотерапевта. И Бог не видит, казалось мне тогда. Вся моя синкретическая вера тут и окончилась, попросту растворилась в панике трехчасового одиночества у постели умирающей Вали (ее дочь отпросилась отдохнуть).
Кто я здесь, зачем? Не родственница, не сиделка, не священник. Так, Колобок на кончике носа Лисы своего профессионального тщеславия. Собственного задыхающегося носа.
В этот день Смерть потеряла свою невинность и торжественность, стала будничной и нетерпеливой. Как люди на поминках. Я поняла, что «никто не хотел умирать» – это сказано не про войну. Это про мирных и трусливых остающихся чужих. Или нейтральных - как я. Про ищущих выгоду – опытно-образовательную, переживательскую, писательскую – даже в смерти клиента. «Зато, какой опыт!» - это пока все, что я слышала в эти дни от коллег и своих близких в качестве утешения. И задачу: «не провалиться», не слиться, не идентифицироваться с умирающим клиентом. Остаться в рамках «профессиональности».
Внутри звучит приказ, уж и не знаю, чей: «Не чувствовать!»
- Есть не чувствовать! – с облегчением подчиняюсь и оправдываюсь, опять же, чтобы домашние не огорчались: «что ж, из-за каждого клиента у нас теперь в доме траур будет?..» И вообще, нечего работу домой таскать.
... В этот же день родилась сестренка у моих детей ...
Где-то рядом, прокатываясь грозой и радугой, но не заливая меня лично, происходит величайшая экзистенция – умирает и рождается жизнь. Уход во вторую темноту и приход из первой. Чтобы что? Чтобы жить. «Клеить обои и шить сарафаны из ситца. Предполагается, все это будет носиться». Предполагается, про это следует жить.
Выступать на ТВ, ходить на методобъединения, красить ресницы, худеть, готовить пищу, отвозить маме мазь, посещать супервизию, писать диссертацию, сны и протоколы встреч с клиентами, звонить о диване, продавать гараж, вести уроки психокоррекции, писать характеристики...
Где же я – та, кто все это сделает? Наверное, на конце этой ручки, с той её стороны. Как на удочке. (Кстати, как быть в этой метафоре с клавишами компьютера?..)
P. S. Прости меня, Валя. Прости, что даже в твоей смерти я продолжаю искать себя. Продолжаю висеть на удочке своего нарциссизма.
